Критика «общего дела» Н.Ф. Фёдорова по Ю.А. Карабчиевскому
«О Фёдорове многие сейчас говорят и пишут. […] Поэтому стоит, быть может, и нам уделить воззрениям Фёдорова чуть больше внимания, чем полагалось бы в книге о другом предмете и другом человеке.
Фёдоров никогда не отрекался от Бога, он во всех своих основных построениях исходил как будто из христианской догматики, из православной концепции Троицы. Однако при этом он так прагматически истолковывал эту концепцию, так безоговорочно изгонял из неё всю её мистическую основу, что в конце концов оставил одну оболочку, заполненную крайне-позитивистским и уж никак не христианским содержанием.
Для него существовало только дело, только действие и только с единственной целью: воскрешение предков.
Всякая приверженность трансцендентному осуждалась как вреднейшее суеверие, осуждались даже учёные мира, все скопом - за недостаток веры в силу науки. Фёдоров, в отличие от Маяковского, не занимался вопросом собственной смерти, но ненавидел смерть как общественное явление. Пафос Баратынского был ему чужд, как был ему чужд любой артистизм, любой парадоксальный, нетождественный подход. Для него польза равнялась пользе, вред равнялся вреду. Он был человеком сильной воли и прямого, в упор, анализа.
Смерть есть величайшее в мире несчастье, главная беда и причина бед, следовательно, главная задача человечества, да попросту единственная его задача - это борьба со смертью. Со смертью вообще как явлением природы. Человечество обязано бросить на это все силы и всю энергию - именно всё и всю, без остатка, буквально, без оговорок. Все должны проникнуться любовью к «отцам», чувством неоплатного долга перед ними. Он будет оплачен только их воскрешением.
Всю современную человеческую деятельность, за исключением разве добычи хлеба, Фёдоров объявляет подменой, развратом, кощунством. Вся промышленность - порнократическая служба, все искусства - производство мертвых идолов, «живых лишь в воображении городского идолопоклонства».
Он проклинает, ненавидит жизнь в городах и всякую городскую деятельность, но ещё более - всю живую природу, всё спонтанное, естественное, неподконтрольное. «Природа есть слепая сила, несущая в себе голод, язву и смерть». Природа всегда, во всех проявлениях глубоко враждебна человеку и обществу, и её надо не просто использовать, но покорить, подчинить, подавить... Преобразовать до неузнаваемости. Стопроцентная регуляция природы человеком есть залог всеобщего воскрешения.
Как оно конкретно произойдёт, с помощью какого «тихого химика», Фёдоров, конечно, сказать не мог. Но знаменитый тезис Фохта о том, что мысль относится к мозгу, как желчь к печени, был ему чрезвычайно близок. Он и повторял его почти буквально, развивая и доводя до конечного вывода. Организм - машина, сознание - продукт, соберите машину, и сознание к ней возвратится.
Главное, Фёдоров был убеждён, что решение задачи возникнет само, если люди поймут, что дело воскрешения предков - это их единственное общее дело, перестанут растрачивать свою энергию на гарантии в будущем и комфорт в настоящем и всю её обратят в прошлое. Об аскетической жесткости этих требований можно судить хотя бы уже по тому, что комфортом он считал любую личную собственность, даже на книги, даже на идеи. Даже энергия, уходящая на продолжение рода, да не даже, а в первую очередь она, должна быть направлена вспять, на предков. «Родотворная сила есть только извращение той силы жизни, которая могла бы быть употреблена на воскрешение жизни разумных существа (Здесь нельзя опять не вспомнить Уолта Уитмена: «Запружены реки мои, и это причиняет мне боль...» Все реки, и прежде всего те, что имеет в виду Уитмен, должны были быть запружены, чтоб вертеть колеса «общего дела».) Фёдоров обладал необычайной памятью, о его эрудиции ходили легенды. Тем более замечательно, что все его тезисы, все его конструктивные «научные» сентенции предстают как почти неизменные цитаты из чеховского «Письма к учёному соседу».
- Увенчавшийся блестящим успехом опыт произведения искусственного дождя посредством артиллерийского огня или вообще огненного боя, посредством взрывных веществ, даст новое назначение войску.
- Хлеб есть сила, и всякая деятельность человеческая, умственная и физическая, есть проявление этой силы.
- При регуляции же метеорического процесса сила получается из атмосферы.
- Сновидения должно причислить отчасти к болезненным явлениям, отчасти к праздной жизни. Они составляют проявление тех сил, которые не перешли в работу...
Конечно, сегодня об этом учении нельзя говорить на полном серьёзе. Улыбка - не обязательно едкая, даже не обязательно снисходительная, пусть доброжелательная, пусть умилённая, - но какая-то улыбка должна смягчить неправдоподобную жесткость этих конструкций, Тогда же, в конце прошлого века, множество умных и тонких людей поначалу отнеслось к учению Фёдорова с серьёзным вниманием. Даже Достоевский не избежал. (Он, первый увидевший бесовщину, увидел одну, и глаза закрывал на другую, и сам проповедовал третью...)
Конечно, мир, построенный Фёдоровым, не только смешон и детски наивен. Он поражает широтой замаха, он красив и страшен, как Дантов ад, он почти величествен. Но, как всякий проект общественного спасения, скорее всё-таки страшен.
Он страшен прежде всего - несвободой. Фёдоров не был настолько наивен, чтобы полагать, что люди, все без исключения, добровольно примут его проект. И однако он требовал всеобщего участия. Естественно, что все его практические замыслы, если можно, конечно, их так назвать, основывались на первоначальном принуждении, на рабском - он так и выражался - труде, со временем переходящем в труд добровольный. Вообще идея личной свободы представлялась ему одной из самых вредоносных западных выдумок. Он говорил об этом впрямую: «Освобождение личности есть только отречение от общего дела и потому целью быть не может, а рабство может быть благом, вести к благу». Сожалел об отмене крепостного права и введении дворянских вольностей. Всеобщая воинская повинность выступает в рамках его философии как главный способ объединения людей и направления их сил на общее дело. Примечательно, как при всём своем пацифизме Фёдоров любит слово «армия». Главный практический его инструмент - это «единая армия народов, производящих исследования и опыты».
Вообще многие его декларации, не только по смыслу, но даже по форме, удивительно напоминают постановления и лозунги недалёкого грядущего времени. «Солнечная система должна быть обращена в единую хозяйственную силу...»
При таких хозяйственных вселенских масштабах он был не только воинствующим патриотом, но убеждённым и, как во всём, жёстким проводником имперской идеи. Всё русское хорошо, всё плохое - не русское. В России даже запустение кладбищ - вполне простительная случайность, на Западе ухаживание за могилами - отвратительная «полицейская выправка и желание подбелить смерть». Мало того. Оказалось, что русская имперская политика счастливым образом совпадает с целями общего дела. Россия, видите ли, в своей экспансии осуществляет великую миссию «собирания», что впоследствии обеспечит использование армий народов для уничтоже… то есть покорения природы и всеобщего поголовного воскрешения.
Разумеется, в нем не было и тени юмора. Даже Лев Толстой в сравнении с ним - шутник и затейник. (Он однажды пошутил, что если быть последовательным, то уж надо бы сжечь и все книги. Фёдоров затрясся от злости, заболел и едва не умер.) Всякий, кто не разделял его взглядов, в лучшем случае становился ему безразличен, в худшем - вызывал его ненависть. Так перестал для него существовать быстро опомнившийся Достоевский («мистик, - говорил о нём презрительно Фёдоров, - убеждённый в существовании каких-то иных миров...»). И так в настоящего врага превратился Толстой, отказавшись заняться проповедью общего дела...
Примиряет с Фёдоровым только то, что его идея, помимо его желания, просто внутренне рассчитана на неосуществление. Ведь он не только не отвечает, но, по сути, и не ставит главных вопросов; каким образом и что же дальше.
Это встают из могильных курганов, мясом обрастают хороненные кости...
Ну восстали мёртвые, расселись в Космосе, как птицы на ветках, и что же теперь им делать? Снова заниматься любовью и искусством, воссоздавать уничтоженную культуру, лишь в музеях сохранившую свои атрибуты? Но какую, какого же века? Или процесс воскресения бесконечен и во всём обозримом нами будущем всё новые и новые поколения должны подниматься из тихих могил - для чего? - для того, что Николай Фёдоров именует жизнью: для бесполого, безликого существования во вселенском концлагере? Да, в концлагере убивают, а здесь воскрешают. А не всё ли равно? Фёдоров, живой, ненавидящий смерть, решил величайший вопрос бытия не только за живых - он решил и за мёртвых. А ведь он их не спрашивал. А быть может, для них, для мёртвых, воскреснуть, да ещё для такой замечательной жизни, какую он им уготовил, - сто раз мучительней и страшней, чем для нас умереть?..».
Карабчиевский Ю.А., Воскресение Маяковского, М., «Советский писатель», 1990 г., с. 154-159.